Н.Тэффи.

Оборотни
     Так   бывает:   воет  собака,  воет  всю  ночь,  тоскливо,
заливисто: -- Чья такая? Выйдут, посмотрят.
     Свои собаки все по местам и всегда в такую ночь притихшие,
куда-нибудь подальше забились. Видно, что боятся.
     Ну, прислушаются люди, откуда  вой,  тихонько  проберутся,
чтоб  не  спугнуть,  и  увидят.  Большею  частью  где-нибудь на
задворках, в бурьяне, в огороде,  где  поглуше,  лежит  собака,
морду к луне закинула и воет.
     Собака,  на  первый  взгляд, будто и настоящая, но человек
опытный живо поймет, в чем  дело.  Такая  собака  бывает  очень
большая,  непременно  белая,  но до полспины у нее темная, либо
рыжая,  полоса,  широкая  идет,  начиная  от  лба,  будто  коса
распущена.  И главное, к чему надо приглядеться -- такая собака
тени не бросает. Если это замечено --  тогда  все  ясно.  Перед
вами -- оборотень.
     Часто   встречаются   еще   оборотни-кошки.   Те  норовят,
наоборот, шмыгать к людям поближе.
     Кошка-оборотень всегда очень большая, черная и  непременно
с  отметиной:  либо  лапа белая (это чаще всего), либо на спине
полоса. Шея у такой кошки  очень  длинная,  и  вся  она  худая,
жилистая. И тоже, конечно, тени не бросает.
     Оборотни  эти,  которые по чужим дворам шляются -- большею
частью женщины и приходят либо из ревности какую-нибудь гадость
сделать, либо от злости,  но  также  и  от  большой  тоски.  От
большой  злобной  тоски  принимают они чаще всего облик собаки,
потому что тогда можно выть на луну, а им  свою  тоску  избыть,
извыть надо.
     Кошки-оборотни,    те   больше   что-нибудь   выслеживают,
высматривают,  чтобы  потом  в  человечьем  виде   наплести   и
напортить.
     От такой кошки укрыться трудно. Да и придет ли в голову?
     Зарыл,  например,  старичок  кубышку  в  саду  под липкой.
Нарочно ночь выбрал самую черную. И знает, что никто его видеть
не мог. Кошка, действительно, мимо ног шмыгнула...
     А на другой день  встречает  за  воротами  бабу.  --  Что,
старичок, -- говорит баба, -- землю-то нынче копать весело, аль
не  весело?  А  сама  смотрит и не моргнет. Ясное дело -- знает
что-то. А откуда дозналась?
     Вот тут голову и  поломаешь!  Вспомнишь  кошку  --  откуда
такая  взялась?  Никакой  кошки в доме нет, у соседки маленькая
рыженькая, а эта огромная черная. Почему ночью в  сад  шмыгнула
как раз в такое время?
     И начнет обеспокоенный старичок за бабой примечать. Шепнет
словечко одному, другому, а там и пошлое Поймают.
     Была  такая баба на подозрении (дело было в Белоруссии). И
вот идут все в поле на работу,  а  она  не  выходит.  Заглянула
соседка в ней в избу. Лежит баба на печке, стонет. "Вечером, --
говорит, -- пошла овцу запирать, да на борону споткнулась, ногу
перешибла, мало не сломала".
     Рассказала  соседка  по селу, а там уже знают: -- Слыхали,
що она зюкает! "Зюкает" значит "говорит".
     -- Знаем мы ее борону! Ночесь  Максимке  кошкой  под  ноги
кинулась,  тай  он в нее поленцем швырнул, лапу перешиб. Вот ее
борона.
     Чуть бабу не убили, да помещик помер, беду  отвлек.  Самые
зловещие  оборотни  --  волки. Они всегда на человека несчастье
наводят.
     Оборотень-волк тоже редко бывает мужчиной.  Поэтому  часто
это  не  волк,  а  волчиха.  Такие волчихи завлекают охотников,
заводят их осенью в топлые места, зимой в  полынью,  или  в  ту
усадьбу, где лучше бы этому охотнику не показываться, где будет
от его появления горе или гибель ему самому, либо его близким.
     О  таких  волчихах-оборотнях существует у западных народов
много  легенд.  Встречаются   в   этих   легендах   волчихи   и
беззлобивые,  а  только  свободолюбивые.  Из строгого и унылого
рыцарского замка, запертая под суровый надзор злым и  нелюбимым
мужем,  рвалась женская душа на свободу, на дикую волю, рыскать
и кружить по полям, по лесам, вольным диким зверем.  Не  шкурку
трусливого  зайца  или  осторожной  лисы и даже не сильного, но
добродушного  медведя  выбирала  себе  ее  рвущаяся  из   гнета
фантазия,  а  именно  клыки,  когти, могучую злую силу, быстрые
ноги, зловещий вой. Именно это и было  любо  душе  запертой  --
вырваться,  к  месту прикованной -- бежать, мчаться безудержно,
запуганной -- пугать, загубленной -- мстить и губить.
     * * *
     Была я когда-то в гостях у друзей.  Купили  они  именье  у
купца.  Купец  владел этим имением недолго, отстроил новый дом,
почти там и не жил и решил продать. Думал было пустить дом  под
дачников на лето, но место было глухое, не особенно живописное,
городишко по соседству маленький, у горожан свои сады, никто на
лето не уезжал и в дачах не нуждался. Вот он и продал.
     Усадьба была довольно странная -- вся какая-то кривая. Дом
новый,  небольшой,  двухэтажный,  деревянный,  под ярко-зеленой
крышей, перед домом круглый луг, а на лугу две огромных елки, к
дому боком.
     За лужком великолепный парк и тоже все аллеи, все  дорожки
не вдоль, а поперек. Что за странность?
     Не   желая   обидеть   хозяев,  я  нашла,  что  это  очень
оригинально. Но тут хозяева  объяснили,  что  старый  помещичий
родовой  дом стоял когда-то как раз против елок ели ему подъезд
сторожили. Но дом давно был заброшен, разрушен, и купец,  начав
новую  стройку,  набрал с него только камни на фундамент, а дом
пожелал перенести на новое место, потому что  старое  считалось
несчастливым.  Там  когда-то,  как  будто  еще в екатерининские
времена, помещик жену  из  ружья  убил.  Его  судили  и  не  то
казнили, не то сослали, а усадьбу с тех пор забросили никто там
и  не  жил.  И парк такой запущенный был, что зимой в нем волки
бегали. Это уже купец расчистил под в дачников,
     Те места, где когда-то разыгралась драма, всегда носят  на
себе  особый  отпечаток. Неспокойно в них, не веришь в их ясное
солнце, в их тихую  ночь.  Что-то  нарушено  в  них,  оборвано,
сдвинуто, пульс земли, эманации вещей перебиты и не могут войти
в прежний темп... Я ночевала в этой усадьбе. Ночь была лунная.
     Сильная луна чувствовалась сквозь штору, мешала спать.
     Я подошла к окну: через лужок тихо бежала большая горбатая
не то  собака, не то волк. Бежала, припадая на переднюю лапу, и
лапа эта была белая. Жесткая шерсть иголками блестела  в  луне.
Чудище  завернуло  за  елки  туда, где был прежде старый дом, и
сгинуло.
     Утром все весело подтрунивали над  моим  "волком  с  белой
лапой". -- Не было ли на нем ошейника? -- Или намордника?
     Однако в усадьбе такой собаки, как я описала, не было...
     Остался  у  меня  какой-то  неприятный  привкус  и от этой
кривой усадьбы, и от тоскливой,  какой-то  чрезмерной  луны,  и
главное, от странного горбатого полуволка.
     Я  больше  там  не  бывала, но, встретив владельцев кривой
усадьбы уже зимой в городе, услышала  от  них  легенду  старого
дома, которую они тогда, летом, еще и не знали.
     Легенда  была  следующая:  жил  в  этой  усадьбе  законный
наследственный  помещик,  отставной  гусар.  Жену   себе   взял
откуда-то  из  Литвы,  --  как  всегда  в легендах говорится --
красавицу писаную. Нрава гусар  был  тяжелого,  жену  ревновал,
держал  взаперти  и  никому не показывал. А когда ездил в гости
или на охоту, ее с собою не брал и даже особого  сторожа  завел
из  бывших  своих  солдат,  чтобы  за  барыней  следил, глаз не
спускал. А барыня была тихая, покорная, воле мужа  подчинялась,
только он почему-то все ей не верил.
     Вот  раз  поехал  он  к  соседям  на  охоту и поздно ночью
возвращался один домой. И вот чувствует -- конь под ним чего-то
беспокоится. Пригляделся и видит -- здоровенная  волчиха  бежит
краем  леса,  по  его  же  дороге. Он за ней. Она от него, а не
сворачивает,  а  бежит  прямо  к  усадьбе.  Он  схватил  ружье,
выпалил.  Смотрит  --  она  на  переднюю  лапу припадать стала,
однако, бежит. До забора добежала, как собака  присела  (видно,
там  какой-то  лаз  знала)  и  сгинула в парке. Гусар прискакал
домой. Во дворе тихо, собаки  не  воют.  Отдал  лошадь  конюху,
поднялся  в  спальню, разбудил жену. Рассказывает ей про волка,
она удивляется, прямо верить не хочет.
     -- Да что ты? -- говорит. -- Быть этого не может! Это тебе
все показалось.
     А сама лежит бледная-бледная и одеялом по горло закрыта.
     На утро проснулся он -- а жена и не встает. Не  здоровится
ей. Испугался гусар:
     -- Да  что же, говорит, с тобой такое? Одеяло-то сдернул и
видит -- у нее рука тряпкой перевязана.
     -- А  я,  говорит,  вишни  собирала,  лесенку  подставила,
ступенька обломилась, я себе рученьку ободрала.
     Ну  тот  поверил,  пожалел. А потом стало на него сомненье
находить. "Какие же, --  думает,  --  она  вишни  рвала,  когда
теперь осень на дворе?"
     Пошел  в  сад,  лесенку  отыскал, смотрит -- все ступеньки
целы. Думает, думает -- понять ничего не  может.  А  тут  опять
позвали  его  соседи  на  охоту.  Уезжая, велел жене из дому не
выходить  и   сторожу,   что   из   бывших   солдат,   приказал
строго-настрого дом караулить.
     Поехал.  И  опять поздно ночью едет домой. Едет, а сам все
по сторонам посматривает. И вот видит,  что  не  в  стороне,  а
прямо  перед ним бежит та самая волчиха бежит, хромает, на лапу
припадает, а лапа у нее белой тряпкой перевязана.
     Он и понимает и понимать не смеет. Коню шпоры дал, мчится,
дух захватывает, а та все перед ним, и догнать он ее не  может.
И  вот  уже  усадьба  видна.  Лошадь храпит, из сил выбивается.
Подлетают к парку, присела волчиха, хочет в свой лаз  шмыгнуть,
а  гусара  тут  и  осенило:  схватил  ружье, сам себя не помня,
перекрестил дуло, нацелился  и  пальнул.  Рухнула  волчиха,  да
вдруг как застонет.
     Спрыгнул  он  с  коня,  бежит  к ней, нагнулся -- ночью-то
плохо видно. Нагнулся -- а перед ним лежит его жена,  тихенькая
такая,  горькая,  платьице  на ней рваное. Посмотрела на него с
укором, ничего не сказала и глаза завела. Умерла. На  суде  ему
не поверили. Судили как убийцу.
     * * *
     Это история старая, екатерининских времен. А я знаю совсем
не старую,  нам современную петербургскую, очень занятную. Ее я
и расскажу.
     Сказать в точности, когда именно это  было,  я  не  смогу.
Вообще  не  умею вспоминать и определять года цифрами. Для меня
всякая  эпоха  всегда  определяется  событиями  и  имеет   свою
исключительно ей присущую физиономию.
     Время,  о  котором я хочу рассказать, в нашем литературном
кружке, с примыкающими  к  нему  любителями,  сочувствующими  и
покровителями,  ознаменовано было "чаро-манией". Все колдовали,
заклинали, изучали средневековые процессы ведьм, писали стихи и
рассказы о колдунах, о вампирах и оборотнях.  Брюсов  напечатал
своего  "Огненного  Ангела",  Сологуб волхвовал и в стихах, и в
прозе, и в жизни, Кондратьев писал о русалках и нежити. Впервые
узнала читательская  масса  о  недотыкомках,  ларвах  и  прочих
чудищах.
     Друзья   искусств,  так  называемые  "фармацевты",  быстро
примкнули к  новому  веянию  и  хотя  говорили  "лавры"  вместо
"ларвы"  и  "недотыкомка"  с  ударением  на  втором "о", все же
посильно выказывали интерес.
     Между прочим, премилые это были люди, эти  так  называемые
"фармацевты".   Они   заполняли   театр  новейших  направлений,
посещали выставки, литературные собрания,  лекции,  диспуты  и,
если  сами  плохо  в  вопросах искусства разбирались, то всегда
знали, что и кого надо любить, что и кого  презирать.  И  часто
жертвенно  тратили  и время и деньги на очень для них скучное и
непонятное общение с литературой.
     Состояли  "фармацевты"  из  дантистов,  пломбирующих  зубы
деятелей   искусства,   фотографов,  родственников  (брат  жены
писателя, муж сестры артиста) и  молодых  помощников  присяжных
поверенных.
     Все  они  являлись  густой толпой, приводя с собой невест,
племянниц, жен, дочерей и  теток.  Все  это  делало  атмосферу,
насыщало    воздух   восторженными   эманациями   и   создавало
настроение.